"... В ЧЕМ-ТО, КОНЕЧНО ЖЕ, ДА, НО ДАЛЕКО НЕ ВО ВСЕМ."

ЭПИГРАФ:

Тот же поведал старик,
что евреи во всем виноваты..

(Игорь Иртеньев)

Когда я жила в Питере, я непрерывно болела. Этот климат создавался не для меня, не для меня развивался и существовал. Летом я, в силу своей профессии, была свободна и уезжала на юга к родителям, но зимы превращались в кошмар с непрерывными простудами, гриппами, жаром, болящим горлом и заложенным носом под аккомпанемент кашля и сипло-хриплого голоса. Я то и дело лечилась, участковый врач был в доме своим человеком, на службе не затихали скандалы по поводу моего отсутствия на рабочем месте - жизнь била ключом, скучать было некогда. Ясно, что любви к городу такое положение дел не прибавляло, и я не рада уже была, что, в свое время, провернула целую аферу, лишь бы распределиться в этот рассадник вирусов и микробов.
Лечиться-то я лечилась, но, живя при советской власти, я и лечиться была вынуждена по-советски. Первый день болезни проходил более-менее гладко. По телефону вызывали врача, и до его прихода можно было дремать в мареве высокой температуры и головной боли.
Врач приходил " в течение дня ", что означало невозможность заснуть крепко, если я была дома одна, потому что нужно было не пропустить его явление и услышать звонок в дверь: если он приходил, но дверь ему не открывали, то в лучшем случае, его можно было вызвать на следующий день и получить больничный лист на день позже, а потом иметь разборку с начальством по поводу прогула. В худшем случае, поликлиника могла и отказать во враче на дом, и в больничном листе на все дни болезни.
Если дома кто-то был, кроме меня, он был к дому привязан и не мог выскочить в соседнюю булочную или " Диету " за хлебом и молоком - по той же самой причине.
Врач у нас была хорошая, но во время эпидемий гриппа могли прислать кого угодно, а такой врач, замучанный беготней по многочисленным больным, мог и ослабить свой гуманизм и поддаться обыкновенному человеческому желанию на ком-нибудь оторваться и отвести душу, поэтому нужно было вести себя дисциплинированно.
Врач приходил, проделывал все необходимое, и оставлял направления на анализы, которые нужно было сдать обязательно завтра, чтобы послезавтра " ко мне на прием с результатами анализов ".
Что это означало? Это означало, что завтра я не буду лежать в постели и бороться с болезнью, а - на радость ей - с утра пораньше отправлюсь в поликлинику на автобусе, распространяя вокруг себя злобно ликующую заразу и работая на расширение эпидемии и ее возможное перерождение в пандемию.
Придя в поликлинику к восьми часам, я обнаруживала очередь в лабораторию, которая тянулась до гардероба на первом этаже с пятого, где, собственно, и выкачивали продукты жизнедеятельности для следствия по делу возможной симуляции мною гриппа и ангины.
К одиннадцати часам организм, утомленный стоянием на лестнице, отказывался беспокоиться по поводу окончания приема анализов до моего попадания в вожделенную комнатку, где их принимали, и безучастно воспринимал мое горевание, что завтра придется ехать в поликлинику дважды - утром на вторую попытку вторжения в лабораторию, а после обеда - к врачу, поскольку за время стояния в очереди удалось схватить дефицитный товар - номерок на прием в, допустим, шестнадцать сорок две...
Наивной я была только два раза, а потом я стала сразу манкировать и ездила сдавать анализы в тот же день, когда шла к врачу, отговариваясь от его упреков тем, что очередь была длинной, я не успела, а встать в пять утра, чтобы в шесть быть у поликлиники и два часа ждать с температурой 38,8 начала рабочего дня на морозе я не могла.
Поворчав на меня, врач, тем не менее, больничный продлевал, тем более,что при таком автобусно-лестничном режиме температура не падала и создавала, поистине, оранжерейные условия для злокозненных микробов.
Но нужно было подтвердить продление больничного листа у заведующего отделением, к которому номерков не существовало, а нужно было высидеть " живую " очередь из полумертвых людей, и это при том, что зав. то уходил на совещание, то к нему приводили кого-то, еще более больного, чем очередь, то он просто без объяснения причин выходил из кабинета и возвращался в него через полчаса, а то и позже.
Все это приводило к тому, что, придя утром в поликлинику для сдачи анализа " на голодный желудок ", я проводила в ней полный рабочий день в этом самом, " аналитическом " состоянии для того, чтобы получить продление больничного еще на три дня - и вот только тогда начиналось настоящее лечение.
Если учесть, что все лекарства нужно было принимать обязательно после еды, дабы обезопасить желудок от их пагубного воздействия, что рекомендовалось в случае простуды много пить, лучше всего - теплое и кислое - становится ясно, что к моменту начала лечения больной проводил, минимум, три дня с высокой температурой на ногах и без лечения, имея в переспективе замечательную возможность заработать осложнение течения болезни с непредсказуемым итогом для всего здоровья в целом.
Поскольку работа моя была связана с разговорным жанром, горло становилось самым уязвимым органом, острее всех других реагировало на болезнь и вынуждало посещать ларинголога.
Ларинголог в нашей поликлинике был замечательный. Это была дама средних лет, очень умная и понимающая, что, если уж человек попал к ней, значит, симуляцией здесь и не пахнет, а пахнет хроническим заболеванием под не слишком благозвучным названием - трахеит, - обычным для много говорящих на аудиторию людей.
Она была настоящим врачом, потому что лечила не шариковой ручкой и бумагой, которая все терпела, даже почерки врачей могла стерпеть, а лечила она инструментами и лекарствами, производя манипуляции над моим горолом собственными руками.
Больничный она продлевала щедро, но высиживать у кабинета зава все равно приходилось, что слегка компенсировалось предвкушением последующего трехдневного валяния в постели, и даже необходимость ежечасного полоскания горла какой-то соленой гадостью не могло замутить это предвкушение покоя, тепла и тишины, которую только я буду нарушать кашлем и сморканием.
Так я жила вплоть до начала девяностых годов, когда я с работы ушла и стала вольным художником, что, во-первых, позволило мне начать зарабатывать раза в четыре больше, чем на госслужбе, при укорочении рабочего дня в те же четыре, если не пять, раз, а во-вторых, я практически перестала болеть и какое-то время в поликлинику не ходила.
Попала я туда опять уже и не вспомню, по какому случаю, но увидела, что перестройка еще не добралась сюда и нравы не изменила.
Сначала на мой простенький вопрос, у кого восьмой номер - у меня был девятый, нужно было выяснить, после кого можно будет зайти в кабинет, - мне ответили в том смысле, что " каки-таки номерки?! Никаких номерков - " живая " очередь !"
Это было весьма неосмотрительно со стороны ответившего склочника мне так отвечать, потому что я свои права знала туго, не стеснялась их предъявлять в развернутом виде, а уж " качала " я их всю жизнь и не понимала, с какой радости я должна именно сейчас от них отказываться.
" Я еще раз спрашиваю, - железным голосом спросила я запуганную склочником очередь, - у кого восьмой номер? Если мне через минуту не ответят, то в кабинет иду я. считая себя единственным человеком, записанным к врачу, а остальных - не записанными " . Очередь замерла, а потом раздался робкий голос:" Восьмой у меня, за мной будете." Тут все зашумели, рассказывая, что склочник заявил об отмене очереди потому, что он пришел рано и сидел у кабинета в надежде попасть к врачу без записи. Я подивилась покорности, с которой люди безмолвно уступили свои права первому нахрапистому хаму, раскрыла принесенный с собой журнал и стала ждать.
Ждать пришлось очень долго - очеред продвигалась медленно. Склочник сначала ныл на тему, что наглые молодые, здоровые плевать хотели на пожилых людей, что уважения в людях не осталось и даже обычной жалости никто проявить не хочет, но потом затих и он.
Время тянулось медленно, уже прошли все сроки, указанные в номерке, уже день перевалил за полдень, а мы все сидели.
Вдруг в коридоре появилась пожилая баба и сразу кинулась к склочнику с криками, сколько можно пропадать, она извелась. Он объяснил, что очередь еле движется, что врач куда-то уходил и долго не возвращался... Баба покраснела и заорала: " Жиды пархатые вонючие! Поуезжали в свой поганый ИзраИль, а мы тут подыхать должны - врачей не осталось ни черта! Они там в своем ИзраИле вонючем жрут сладко и на солнышке греются, а русские люди должны дохнуть больные без медицинской помощи, жидовня поганая, что ж мы зависим от них - здесь жили мы от них зависели, а уехали - еще хуже стало, жидовские морды, передохли бы они там все!"
Очередь так хохотала, что прибежали перепуганные медики и никак не могли понять, что происходит в их богунеугодном заведении. Кто-то, икая и вытирая слезы, объяснил им, и веселье вспыхнуло с новой силой.
Это был последний мой визит в советскую поликлинику.
Через несколько месяцев, в январе, мы жили уже в Беэр-Шеве.