Нарисованная кошка

В ту ночь человек решил, что выпустит кошку на свободу.
Вытертое скомканной газетной страницей, поблескивающее оконное стекло покрылось кристаллизованным морозным орнаментом. Он угадал в нем и шестигранные снежинки, и мелкую россыпь грязевых брызг, попавших сюда случайно из под колес проезжающей по улице машины, и тихий выдох зимы, застывший равномерным матовым слоем.
Кошка была где-то рядом. Он вдел подагрические ноги в тапочки, и осторожно прошелся по квартире, нежно чмокая спертый воздух губами, приговаривая «кыс-кыс». Она нашлась на столе, молчаливая и величественная. Когда-то белая, а теперь – непонятного светлого оттенка, красивая и крошечная.
Какую он всегда и хотел.
И он любовно взял двумя пальцами тончайшую липовую рамку с безупречно-чистым стеклом, щелкнул по ней пальцем игриво, усмехнулся, скуксив послушные и мягкие усы.
- Как жаль, что ты не живая…

Она поморщилась на него. Так разумно и понимающе, что он в страхе прижал шершавую ладонь ко рту.
- Прости, прости… Я знаю, это все - никому не интересные условности. Они не для нас. Я докажу тебе сегодня. Отпущу гулять насовсем, где хочется и сколько хочется… А потом нарисую заново.
Ее взгляд удивленно зажегся. Человек провел пальцем по безупречному стеклу, оберегающему рисунок, дернул ладонью, будто щекоча пушистый слой затонированной мягким грифельным карандашом, шерстки.

Они расстались довольные друг другом. На часах было достаточно времени. «Скоро станет темнеть», - спохватился он. Неторопливо и с особым, праздничным удовольствием приступил к готовке новогоднего ужина.
Сварил вкрутую два бежевых яйца, достал из холодильника вчерашний рис и рыбные консервы. Смешал. Порезал зелени и свежих помидор. Полоснул ножом по брюху размороженной серебряной рыбы. Почистил ее и осторожно опустил в кипящую, подсоленную воду…
Все это время кошка смотрела на его движения из своей дорогой, очень изящной рамки и в выражении синих глаз читалось уважение.

Он нарисовал ее в первый раз в свои одиннадцать, новогодним вечером того года, который должен был принести ему двенадцатилетие – в самом конце кругового цикла. Кошачьего цикла.
Потому что он родился под этим изменчивым, вальяжным знаком, любил его. Лелеял внутри себя его самые характерные черты. Выводил собственные теории, согласно которым – в человеке несравнимо больше повадок и интеллекта кошки, чем пресловутой обезьяны.

И он нарисовал ее, свою первую красавицу напротив цифры 39, опушил редким штрихом и пригвоздил над столом, бесконечно и благовоспитанно улыбаясь похвалам гостей. А она прижилась, прикормилась, пригрелась в полном запахов и пара, жарком воздухе их тесной кухни, стала понимать его слова и тихонько благодарно мяукать.
Потом что-то случилось. Переезд… Бомбежка… Эвакуация…
Он долго искал эту кошку, ему казалось, что она отзовется на его крик, прибежит обратно, пригреется по привычке между худых щиколоток, но наступило серое злое время. И поначалу ему было вовсе не до кошек, а потом случайно в руки попал сточенный почти до основания мамин косметический карандаш, и он, рефлекторно прислонил его крошащийся грифель к бумаге.
Потом еще.
И еще…

С годами его рука взрослела, и рисунок становился все более похож на первоисточник.
Кошка с номером 51 была широкой и бессовестно-рыжей. За последующие двенадцать лет он щедро ее раскормил и разбаловал, а в самый канун 63-го выпустил. Выпустил, потому что ему невыносимо было бы видеть, как она умрет от старости.
В 75-м его хватил первый инсульт, но даже на больничной койке он не выпускал из цепких пальцев мягчайшего карандаша. Та кошка была немного странная – рука его несколько раз дрогнула. Она была темно-серой масти и стремительного нрава, и он выпустил ее даже раньше, чем собирался.
В то десятилетие он немного увлекся акварелью. Поначалу было сложно понять этот капризный и прозрачный материал, растекающийся хаотичными струйками и засыхающий, превратившись в темную, разлапистую кляксу. И он нарисовал ее, номер 87, величественную и добрую. Королеву среди всех его созданных и воспитанных питомиц, но времена изменились, повеяло переменами, снесли старый трехэтажный домик в самом центральном и тихом уголке города, его переселили на спальную окраину, и каждый раз он любовался из окна с невыносимо дальней высоты грохочущей кольцевой дорогой.
Та кошка потерялась в беспокойном омуте переезда, и тогда ее место заняла эта.

- Кыс-кыс, -позвал старик. Часовая стрелка стремилась завершить двенадцатигодовой цикл, она уже приблизилась к заветной отметке, и звоном заторопили часы уходящий, обернувшийся на пороге, год.
Он пригубил винца, с грустью вынул рисунок из рамки. И, приоткрыв окно, бережно выпустил истертый лист бумаги с дуновением ледяного щекочущего ветра.
На мгновение все вернулось. Запах узбекского плова, вкус «раковых шеек» и первый глоток шампанского, совершенный тогда, в году с номером 39.

…Теперь перед ним маячила цифра 99. Пугающая и обнадеживающая одновременно, очередной кошачий год, очередной, оформленный в изящную рамку, мастеровитый рисунок…
Он аккуратно допил вино, и было взял в руки карандаш, но остановился.
Что, если нарисованной в эту ночь прекрасной кошке доведется его пережить? Кто будет ежедневно разговаривать с ней, и поглаживать ровные, неопределенного цвета, графические бока? Пусть всю свою жизнь он никак не мог определиться, что для него главнее – рисование или прелестные кошки, но поступить жестоко со своим творением он уж точно не мог.
Вечер продолжал набирать силу. Теперь накатило нечто, позволившее ему в полной мере ощутить одиночество. Чувство было новым, необычным и он окунулся в него, поглощая вино и нехитрую закуску. Затем откинулся на мягкие подушки, поздравил себя с Новым, подступающим, светлым…
И принялся поджидать старость.